Кинджекетиле
Действие четвертое
Явление первое
Внутри крепости. Кинджекетиле, на его теле и лице кровь. Это говорит о том, что его сильно избили. Когда они  входят, видят внутри Китунду, Кинждекетили без сознания. Прибывают люди. Все настроены по-разному. Некоторые очень опечалены. Китунда отходит в сторону, чтобы побыть одному, рядом с Кинджекетиле. Другие заходят туда, беседуя, будто бы ничего не произошло. Часть людей поют грустные песни, часть – находятся в замешательстве. Они стоят группами. Китунда наблюдает за Кинджекетиле и постепенно узнает его.

Первый господин

На кого ты так смотришь?
[i]Китунда не отвечает. Он боится.

Кибасила

Кто это? (Они подходят ближе, чтобы  посмотреть на Кинджекетиле.)

Китунда
(тут он не дает им подойти ближе, он кричит)

Солдаты! Солдаты!

Первый мужчина

Он сошел с ума. Кто помешает ему? (Они хотят приблизиться, чтобы посмотреть на него.)

Китунда

Нет! Солдаты! Солдаты!

Люди подходят к Кинджекитиле и узнают его.

Первый мужчина

Кинджекетиле!

Второй мужчина

Кинджекетиле!

Третий мужчина

Кинджекетиле! (Они подходят.) Убейте его! Убейте его! Убейте его! (Китунда останавливает их. Позади раздается выстрел, все замолкают.)

Эфенди

Возвращайтесь туда, откуда пришли. Эй вы!! Останьтесь! (Одни выходят, другие стоят на месте.)

(жестко)
Замолчи! Я ничего не скажу. Давай поговорим о другом.

Молчание.

Ты попытался сделать то, что я тебе сказал?

Китунда

Никто меня не слушал. В противном случае они бы последовали за…

Кинждекетиле
(торопливо)

Незачем сожалеть. Не о чем печалиться. Все уже свершилось.

(в сторону)
Если слово возобладало над человеком, вместо человека будет править слово…

Китунда

Ты завтра скажешь, что…

Кинджекетиле

Я не хочу говорить о завтрашнем дне!

Китунда

Ты скажешь.

Кинджекетиле

Я не хочу!

Китунда

Захочешь!
Молчание.

Кинджекетиле

Они хотят, чтобы я сказал, что мои слова о воде были ложью. Разве в них есть что-то неправдивое?

Китунда

Все, что ты говорил, о воде было правдой? Ты сам в это веришь?

Кинджекетиле смеется.

Кинджекетиле

Ты знаешь, что они завтра скажут? Господин офицер завтра скажет детям – нашим детям, Китунда, - он им скажет, что все сделанное нами было ошибкой. Сражались по ошибке? Разве бороться за свою страну – это неправильно? Он хочет, чтобы я ему помог, подтвердив то, что мы действительно совершили ошибку. Нет. Завтра если я это скажу, то люди юга и севера перестанут бороться. Они падут духом. Нет! Я не произнесу этого. Слово родилось. Дети будут передавать своим детям это слово. Наши потомки внемлют ему. Однажды это слово перестанет быть мечтой, а станет явью.

Входит эфенди.

Эфенди

Все? Вы закончили?

Кинджекетиле

Закончили.

Китунда

Какое слово?

Кинджекетиле не отвечает.

Офицер

Он согласился?

Китунда качает головой.

Занавес.

Путь женщины
Беспокойство бушует в Нонбекете, как шторм, и отнимает у нее привычную уверенность и гордость. (И гордость, возможно, - единственное, что осталось от той богатой традиции предков, она, дочь вождя, сейчас находится так далеко от своих родных и так глубоко унижена). Это ее узелок, он собран и лежит тут, потому что она может взять с собой только самое необходимое: еду, одежду и красный платок, которой подарила ей белая женщина в прошлом году.
Так далеко от родных, думает она, и успокаивается в полутемной соломенной хижине. Но сегодня вечером я ближе к своим соплеменникам, а завтра утром я буду еще ближе, и если все пойдет хорошо, то к полудню второго дня я увижу владения моего отца, что лежат у подножия горы. И она воображает перед собой деревню, как будто все эти годы была там: хижины разбросаны по кругу, но аккуратно, сейчас перед Рождественскими праздниками они побелены, как абаквета , и украшены; рядом с хижинами – загон для скота, огороженный деревьями агавы. У холмов внизу пасутся бараны ангора, а по полю алоэ гуляют африканеры. Алоэ, да, она помнит их хорошо, их пластинчатые листья, повсюду собраны в плотные снопы, голова к голове, как заседающие советники; и зимой, когда колышется красная темеда  на ветру, алоэ поджигают свои факелы, что горят в холода, а потом на землю падают их стержни, сухие и коричневые.
Отец выйдет навстречу, чтобы поприветствовать ее, прихрамывая, потому что нога уже давно его не слушается. Быстро и внезапно к ней приходит понимание того, что ей не будет теплого приема – даже после того, как она расскажет свою историю. Ее тонкие темные руки, в мелкимих морщинках, с аккуратными ногтями, рассекают воздух – должна ли она продолжить укладывать вещи? Уголком глаза она видит край кровати, что занимает половину внутреннего пространства хижины, и с негодованием, которое снова отдается прежней болью в груди, она связывает края черного платка, где собраны ее пожитки. Нонбекете убирает узелок в глубь ящика, туда, где старуха, ее свекровь, не сможет его увидеть.
Она стоит в хижине, ее ладонь почти бессознательно прижата к груди, выражение ее лица пустое. Через дверной проем она замечает, что старуха сидит на солнце. Свекровь опирается спиной на кучу сухого навоза и качает на своих сухих руках малыша, который принес столько боли Нонбекете. Она, щелкая языком, злобно говорит о присутствии здесь свекрови и мечтает вообразить, что та на миг исчезнет: старуха - единственное препятствие на пути женщины. Номтити, младшей жены ее мужа, не будет дома до обеда; она выполняет утреннюю работу в большом доме. А шесть малышей, ее собственных детей, Нонбекете отправила далеко в лес принести хвороста.
При мысли об этом, что-то кольнуло ее сердце: они прибегут сегодня днем такие радостные с охапками хвороста, но ее уже не будет здесь, чтобы встретить их. Своего седьмого и младшего ребенка она возьмет с собой в Транскей, и не потому, что он еще грудной и не может пить, а  потому, что она хочет сохранить что-то от своего мужа, от Нгуйе.
Но принимать Номтити в качестве соперницы в борьбе за мужа она не может и не хочет. Жалея себя, она тешится надеждой, что Нгуйе взял молодую жену только для того, чтобы она помогала по хозяйству. Она постоянно ловит себя на этой мысли. Часто, стоя у корыта или в кладовой, она говорила вслух самой себе: «Только потому, что Нгуйе любит меня, он женился снова. Он видит, что болезнь съедает меня изнутри, и работать уже выше моих сил; именно поэтому он взял Номтити, только поэтому. Его любовь, горячая, как цветки алоэ в моей стране, только для меня одной».
Но вчера вечером она больше не могла закрывать глаза на правду: Нгуйе всадил в ее сердце нож по самую рукоятку. Купив кровать, которая стоила 5 фунтов, он разбил на мелкие кусочки ее веру, ее гордость. Она разворачивается и пристально смотрит на кровать, будто бы это ее заклятый враг. Он проник без спроса сюда в хижину, и теперь похож на  гнездо Номтити; первое требование самозванца – заполучить место, которое ему по праву не принадлежит. Вся остальная мебель в хижине скученно стоит в стороне, как стадо овец, испугавшееся плохой погоды: коричневый буфет с чашками из коры, висящими на крючках, покрашенный в зеленый цвет сундук с висячим замком, деревянный табурет, коврики, горшки на трех ножках и калебасы. Отдельно, с осознанием собственной правоты, со своей угловатостью, вносящей беспокойство в умиротворенность дома, стоит кровать. Деревянная кровать, на которой могут спать двое. Разорванный матрас вылезает из-под охряно-красного одеяла; два набитых полосатых мешка служат подушками.
О, будь проклята эта кровать и эта Номтити!
Именно вчера Нонбекете впервые услышала о кровати. Они, Номтити, старуха и Нонбекете, работали перед хижиной. Она сидела и шила платье для одной из дочурок, свекровь посасывала свою трубку, а Номтити раздувала огонь под горшком. Неподалеку они случайно услышали тарахтение трактора Нгуйе и его тяжелые шаги. Но он прошел мимо них так, будто бы даже не заметил. По его плечам и широкой спине, к которым прилипла его рабочая рубашка, Нонбекете поняла, что он чувствует себя виноватым. Три женщины молчали, прислушиваясь в ожидании. Из хижины донесся грохот открывающегося замка, через минуту в дверях появился Нгуйе, но опять он без единого слова прошел мимо них.
Когда Нгуйе был еще не очень далеко, Номтити сказала негромко, но так, чтобы он мог слышать:
«Интересно, кто поможет ему нести?»
«Нести? Что нести?» – спросила старуха после некоторого раздумья.
Молодая жена опустилась на колени и стала раздувать огонь под горшком. Потом она осторожно и медленно заговорила: «Кровать, которую он купил».
Свекровь отреагировала первой:
«Кровать? Да ты с ума сошла. У нас принято спать на полу».
«Ты врешь», - шепотом добавила Нонбекете.
Номтити зло и вызывающе улыбнулась тому, что она знает больше них. «Я не вру. Я была в большом доме, когда Нгуйе покупал эту кровать у белой женщины. Он должен был много заплатить», - и она подняла вверх ладонь с пятью растопыренными пальцами.
Нонбекете смотрит с болезненной, глубоко скрытой ненавистью на молодое тело Номтити, на упругую грудь с натянутой на нее кофтой, и она понимает, доверившись инстинкту женщины, что Номтити скоро подарит Нгуйе ребенка.
Нгуйе – и тут она подумала о другом: вот что он пришел взять в сундуке – пять рандов. Но я должна молчать об этом при свекрови…
Старуха вынимает изо рта трубку и пускает длинную струю дыма, который окружает ее облаком, выключающим ее из беседы. Номтити ничего не говорит, только продолжает работать и задумчиво улыбаться будущему.
«Это не правда, - повторяет Нонбекете снова, как будто пытаясь отогнать свое собственное дурное предчувствие. - Это не правда».
Но это было правдой.
В сумраке ночи Нгуйе и двое юношей втащили кровать в хижину. Нонбекете была слишком сильно шокирована, чтобы говорить; она стояла в стороне тихо, как покойник, прижав руки к груди. Номтити виляла хвостом, как сучка, когда приближалась к Нгуйе, она из кожи вон лезла, чтобы найти место для кровати. Именно она набила два старых полосатых мешка остатками овечьей шерсти. Но когда двое помощников ушли, Нонбекете не могла больше скрывать свое негодование. Она набросилась на Нгуйе, как дикая кошка: «Ты потратил все наши деньги, чтобы купить вот это! Как же я достану одежду для моих детей на Рождество? Зачем я тогда горбатилась на поле, а? Говори!»
Нгуйе ушел, будто перешагнул через ее злобу, как через камень на собственном пути. Она снова почувствовала острую боль в груди и вынуждена была опереться о дверной косяк. Женщина пошла к краалю и долго-долго стояла у ограды. Сладкий запах свежего коровьего навоза ударил ей в ноздри; она увидела рядом с собой лежащих коров и в вечерней тишине могла слышать, как они мычат. Боль в груди поутихла, и она подумала о своей родине, о песнях про мужество, которые пели девушки по ночам, о своем старом отце добрым лицом и с хромой ногой.
Но она совсем не думала о побеге.

Комментарии
Абаквета – имя юноши, впервые прошедшего инициацию. Его имя стало нарицательным. Обряд инициации у коса, занимающий шесть месяцев. В течение этого периода юноши живут вдали от поселения, общаются со старейшинами, проходят через ритуал обрезания. Одной из составных частей инициации является бритье налысо и обмазывание белой глиной с головы до ног.
Красная трава.  Растет в Южной Африке, во всех провинциях, кроме Западного и Северного Кейпа. Ее едят травоядные животные, быки и зебры. Высота – 0, 3 – 1, 5 м. У нее длительный срок цветения – с июня по ноябрь.
Tierkop – голова тигра (африкаанс).

Дави сидит, нахмурившись, и смотрит вперед. Сегодня такой же день, как и всегда: те же жалобы, те же причитания. Он закрывает глаза. Сколько же лет нашей жизни мы действительно живем? Все случайности, влюбленности, сражения, что еще нам предстоят, что это значит? Что значит: «еще предстоят»? Это звучит так завораживающе, будто бы ты стоишь на вершине горы, или на возвышенности, и видишь, как мир расстилается под твоими ногами. И все так спокойно, там вдали и здесь внизу. Внизу: колыхание травы, как игра мышц на гладком теле; да, на теле лошади; на ее боках. Птица, что гордо сидит на куссонии  и кричит. Облака в небе, как куски сбритой шерсти, разложенные на столе,  - местами белые, местами желтые или даже грязные, будто использованные комочки ваты.
«Прости, мама?» – Дави открывает глаза.
«Да ничего, это было не так уж важно, - говорит госпожа Рулофсе с иронией. – Я вижу, что наскучила тебе…»
«Нет, мама, это не так. Я устал, поэтому мои мысли витают где-то далеко. Вчера, когда еще, в офисе… Мама, как звали моего одноклассника? Того, что умер от чумы?»
Госпожа Рулофсе думает немного. «Брукс или Кукс или еще как-то. А почему ты спрашиваешь?»
«Брукс, да, так его звали. Я целую неделю пытался узнать его фамилию. Мы так прекрасно играли в вельде. Мама, ты помнишь Юйткейк ? Крутая гора, с головным кольцом , коронующим отвесные склоны. Мы всегда на нее забирались сзади. Мы цеплялись за расселины в скале и так поднимались на вершину. И мы наверху, и вся гора Стормберг  у наших ног. Я посетил так много стран, мама, со времени моей юности. Но сейчас мне кажется, что Стормберг был гораздо важнее, чем все другие миры».
Дави говорил с одышкой. На его щеках проступила краска.
Госпожа Рулофсе кажется удивленной. Жаждет ли Дави оказаться на ферме так же, как и она?
«Ты всегда приносил мне цветы с Юйткейк. Лаудеции  и каллы ». Она смеется.
«Да, да, лаудеции и каллы. И на листьях калл такие белые крапинки. И пестрое алое , с редкими зубчиками по краю листа и цветами больше желтыми, чем красными. А у Холспрюйт  они были красными. Книфофии : будто бы в соцветия вставлены горящие угли, которыми мы топили печку».
Дави снова подходит к раковине. Он выпивает полстакана воды и смотрит на свое отражение в зеркале.
«О цветах: я бы хотел принести тебе розы, мама».
«А что скажет Лалли? Она так трясется над этими розами?»
«Но она же сейчас не здесь».
Мать и сын смеются, как заговорщики.
Дави думает про себя: «Завтра я принесу маме целую охапку роз. Из тех желтых, что так нравятся маме. И из тех, что называются “виски” ».
Госпожа Рулофсе нажимает кнопку звонка. «Ну, теперь будем пить чай, - говорит она решительно. – То, что ты постоянно пьешь воду, заставило и меня почувствовать жажду».
Горничная появляется в дверях. «Две чашки отличного крепкого чая, моя милая», - своевольно отдает распоряжения госпожа Рулофсе. Она будто бы снова перенеслась на ферму, в те счастливые времена, когда она всецело властвовала и управляла всем с холодным расчетом.
Картины из прошлого, так внезапно вспыхнувшие, ушли куда-то. Когда ты погружаешься в воспоминания, то чувствуешь большую усталость, особенно, когда вспоминаешь с любовью, потому что тогда твои чувства обостряются. Мысли о переезде матери к нему домой беспокоят его. Это самая большая комната, но она кажется такой маленькой из-за нагромождения там реликвий из имения в Худхехунд . Рядом с громоздким креслом стоят холодильник, телевизор, книжный шкаф, комод, трюмо, а на стенах висят рамки полные фамильных фотографий.
«Мам, - говорит Дави открыто, будто человек, который хочет покаяться в грехе, - есть что-то, что мне нужно тебе сказать…»
Горничная принесла чай. Его мать расстилает вышитую скатерть на кофейный столик и расставляет блюдечки для кекса.
«Нет, мама, мне не нужно, спасибо».
Вдруг госпожа Рулофсе снова становится грозной. Она не любит, когда ей перечат.
«Один зачерствевший кусочек не причинит вреда. Это последний фруктовый кекс, что приготовила тетушка Фрида».
Его мать выдерживает длинную паузу, но Дави настроен решительно. «Сядь, мама, отложи кекс и чай пока и послушай».
Госпожа Рулофсе начинает беспокоиться. Целый день что-то странное творится с Дави. Она садится на краешек стула.
«Ну давай, говори быстрее, чай остынет».
«Мама, послушай: я умираю. В то время, как я сижу здесь, я умираю».
Госпожа Рулофсе смотрит рассеянно на Дави. Только одна мысль молнией проносится в ее голове, снова и снова: а кто же нет?
«Мама, это рак. Мне осталось жить еще несколько месяцев, так сказал доктор Брик. Четыре, пять, в лучшем случае шесть».
Госпожа Рулофсе вскакивает, но она направляется не к своему сыну. Она подходит к окну и смотрит на газон и канны; на собаку, что подходит к колонке в поисках воды.
Наконец она разворачивается к Дави и говорит, сдерживая волнение:
«И что теперь будет со мной?»
«Господь Бог поможет, - произносит Дави спокойно. – Это то, чему ты нас учила, когда мы были детьми».
Госпожа Рулофсе опускается на стул. Рядом с ней садится Дави, мужчина средних лет, который выглядит намного старше своего возраста. Он тихонько начинает плакать; сначала от отчаяния, а потом от злобы.
Потихоньку чувство материнства начинает просыпаться в госпоже Рулофсе. Все прошедшие месяцы она лелеяла свои горести и боли в сердце, будто ребенок, прижимающий к груди игрушку, которую хотят у него отобрать. Теперь у нее отняли ее игрушку, и ждут от нее того, что она уже почти забыла. На ней лежит большой груз, груз материнского долга; и она должна утешать.
«Дитя мое, - говорит она наконец, - мой бедный сынок», - и ее голос звучит так же молодо, как во времена детства Дави. Она не услышала и не заметила, как встала и немного вскрикнула, когда дотронулась своей легкой рукой до его головы; и тогда он расслабился от ее прикосновения и молил только, чтобы этот чудесный миг длился как можно дольше.

Капстад, 21 января 1986 г.

За бородой
Когда поезд подъезжает к станции, Марина стоит среди множества женщин и девушек, которые с нетерпением ожидают своих мужей. Но она приковывает наше внимание потому, что уже несколько месяцев носит под сердцем ребенка и держит за руку своего маленького сыночка – это то, чем она выгодно отличается от других. И, конечно же, она очень красива. Ребенок подчеркивает ее красоту: у него ее светлые волосы, длиной до ушей, но ухоженные. Но у мальчика свои выразительные глаза, небесно-голубые, или почти такие.
И именно его глаза, не ее, узнали мужчину с бородой: «Папа! Папа!» Деон пропускает свои коричневые руки под мышками сына и подбрасывает его в воздух, как трофей. Затем он подносит с гордостью лицо сына к своему и жадно целует его в лоб, щеки и нос. «Ой, - жалуется мальчик, - ой, твоя борода щекочет».
Марина тоже смотрит на него, но без той нежности, которую предписывает момент.
«Я узнаю твои шрамы», - так приветствует она его.
«Ах, - говорит он, - в лесу, ты знаешь…»
«Конечно», - отвечает она неохотно, и подходит к нему вплотную – он чувствует тепло ее груди сквозь мундир.
Он снова смотрит на сына, треплет его за волосы, которые электризуются под лучами солнца. «Первое, что я собираюсь сделать, - говорит он с той открытостью, которую от него ожидает стоящая напротив жена, - отрастить свои волосы».
«Да, да, - произносит Марина, - и сбрить бороду».
«Ну, посмотрим», - отвечает он рассеянно.
«Нет, ты должен,  - произносит она более настойчиво. – Мне кажется, будто ты на нас смотришь из-за леса». Она пытается заручиться поддержкой сына: «А, Бенни?» Но Бенни молчит.
«Я поработал над бородой, - возражает Деон, - для меня большая жертва состричь эту гущу».
«Ну вот, ты это и сказал – реагирует Марина быстро. – Эта борода неряшливая, дорогой, такая растрепанная».
«Я знаю; и знаю про вши, которые так трудно вывести; я уже испробовал все народные средства». – Он смеется застенчиво: «Правда, поэтому она мне очень нравится: я так к ней привязался».
Они продвигаются со множеством людей к выходу, но медленно, потому что весь город собрался здесь, чтобы встретить мужчин, прибывших от границы. Громкоговоритель повторяет, снова и снова: «Мы служим тебе, Южная Африка».
Марина понимает, что им придется еще раз поговорить о его бороде.
«А сейчас все в порядке?» – спрашивает она.
«Все хорошо, все хорошо», - говорит он с безразличием, но затем более эмоционально: «Я с тобой, Марина. И с Бенни». Он протягивает руку сыну, но Бенни отскакивает в сторону; дергает подозрительно за юбку своей матери.
«Эй, Беннимен, - укоряет его Марина, - ты измажешь мое платье, малыш».
«Как дела с нашим вторым ребенком?» – шепчет Деон ей на ухо, только из желания почувствовать запах ее волос и подуть на ее шею, чтобы она – раздраженная, но еще не рассерженная – могла протестовать: «Ах, нет, дорогой, для всего есть свое время».
В этот раз она ничего не говорит; во время ритуала, он все же потерся носом о ее шею. «О, - говорит она через мгновение, - о нашем втором малыше: все не так хорошо, как было с Бенни. Будет трудно».
Возле машины она спрашивает: «Хочешь ты поведешь?»
Деон посидел сзади, рядом с подушкой, чтобы сын положил голову ему на колени. Но, скорее всего, сын подумывает о другом; все его поступки и его глаза требуют от отца доказательства авторитета. Деон протягивает руку за ключом.
«Вечером мы устроим прекарсный семейный ужин, - хихикает Марина. – Я постаралась приготовить твои любимые блюда».
«Рагу из фасоли?» – заискивающе спрашивает Деон.
Марина таинственно смеется.
«И тефтельки?»
«Тефтельки, тефтельки», - кричит мальчик, и, не удостоившись должного внимания, еще надрывнее: «Теф-тель-ки!»
«Я уверен в одном», - улыбается Деон, и он подмигивает Бенни. Бенни дергает отца за нос своим пальчиком.
«Не мешай отцу, когда он ведет машину», - предостерегает его Марина, но Деон говорит с нотками дрожи в голосе: «Пусть он хватает, Марина, и ты тоже можешь. Ты же знаешь, как я об этом мечтал: как вы обнимаете меня – а я вас».

Дома Деон отделяется от Марины и Бенни. «Я не буду себя ценить, если не сделаю чистым свое тело, как сказано в Библии». Марина слышит, как он запирается в ванной, но не чувствует себя оскорбленной: Деон всегда говорит, что ванная его собственная. В любом случае она старается предугадать все: ужин; свежие цветы на столе; еда для Бенни.
Единственное, что вызвает у нее беспокойство, - это борода. Будто бы она не может в полной мере добраться до самого Деона. Доброта и жизнерадостность кроются незамеченными за бородой; часть его нового опыта.
Но у нее есть право на то, что он пережил, ведь кто другой, если не она, его пожалеет?
Его письма были такие сухие. Они были наполнены «любовью», от начала до конца, даже с неожиданными поэтическими отступлениями: «Твое тело – это моя безопасность»; о войне же он ничего не говорил. Она лишь получала от него инструкции: «Не нужно сеять панику». Но несколько его ничего не значащих писем были сама эмоциональность.
Бенни начинает уставать; колени упираются в его обеденный стол: «Когда придет папа?»
Она сама на иголках; но все же надеется, что полное воссоединение состоится: и Деон будет без бороды. Никогда, сколько она его знает, никогда он не пытался отращивать бороду или хотя бы усы. Он не принадлежит к такому типу; живой, эмоциональный, открытый – вот это его стиль.
Борода была прилеплена к его лицу, когда он показался в дверях ванной комнаты; шедшая вразрез с тем запахом, который привнес в комнату хозяин.
Марина причитает: «Я думала, что смогу увидеть все стороны твоего лица».
«Перестань, Марина», - говорит он строго. «Это звучало так, будто бы я тебя как-то обманул».
Раз женские уловки не помогли, значит нужно работать по-другому: «Дорогой, ты как будто бы носишь маску. Я хочу видеть каждое движение на твоем лице, каждое сокращение мышц».
Он смотрит на ребенка; идет к выходу. Через окно она видит, как он склоняется над кустом розы. «О чем думает он в этот момент?» - спрашивает она себя серьезно. «У него есть минутное превосходство надо мной: я чувствую свою слабость; он нет».
Она относит Бенни в ванную, помогает ему умыться. Когда он заканчивает, она идет искать Деона, но он уже сидит на детской кроватке и ждет.
Бенни появляется, как привидение. «Историю, - просит он, - о лесных обезьянах и тер… тер….»
Деон не помогает ему. «Террористах, - говорит Марина, стоя в дверях. – Но не сегодня; иначе тебе будут сниться кошмары».
Она зажигает свечу на столике. Где-то далеко звучит голос Деона. Через мгновение Бенни смеется один; а затем и они вместе. Когда она достает из холодильника вино, она замечает на кухонном столе бутылку красного вина и стакан, и напротив, потому что их было три, четыре капли из бутылки, которая была открыта так давно.

Она вскрикивает от испуга, когда Деон произносит из-за ее спины: «Не бойся, дорогая, ты в безопасности. Но сегодня вечером я должен».
«Конечно, - говорит она, - конечно», - и облокачивается назад. Две сильных руки ловят ее и обнимают, борода скребет по ее шее, сладкое, как красное вино, дыхание доносится до нее из-за плеча.
«Он спит? – спрашивает Марина. – День был слишком утомительным для него».
«И для меня тоже, - говорит Деон. – Сразу после ужина пойдем в постель».

Маленькая детская сказка. В переводе с африкаанс.
Как сова лишилась своих прекрасных глаз

Давным-давно, когда птицы еще умели говорить, жила-была девочка, которая дружила с совой. Девочка души не чаяла в своей подруге. Но особенно ей нравились прекрасные глаза совы.
И вот две подружки сидели и болтали. Девочка рассказала сове о папе и маме, о братьях и сестрах и о бабушке-волшебнице. А сова поведала обо всех птицах: о тех, что едят только мясо, и о тех, которые ждут, пока первые поедят и оставят им что-нибудь.
Однажды сова попросила девочку одолжить ей солнцезащитные очки. Девочка очень жаль было расставаться со своими очками. Но сова сказала, что они ей просто необходимы, ведь она летит отдыхать. Тогда девочка согласилась отдать свое сокровище. Сова пообещала малышке, что очень скоро принесет их обратно.
Когда сова не возвратила взятую вещь, девочка очень рассердилась. Она рассказала бабушке о сове и ее обещании. Волшебница наслала проклятье на сову, и глаза ее стали огромными. С тех пор сова очень стесняется своих глаз-плошек и никогда не выходит из дома днем.

Беула Манасу.

дословно там: желает иметь возможность представить))))

можно перевести банальным могла бы представить, но ведь тогда теряется тот эффект, который хотел создать автор. Т. е. это настолько далеко от реальности, как мечта о мечте! Она даже и помечтать об этом не может.. Нужно подумать.. Преводила я давно, с тех пор не перечитывала. Может быть, стоит переосмыслить.